Был промозглый ясный осенний день, и часы пробили тринадцать. Уткнув подбородок в грудь, чтобы спастись от холодного ветра, Леон торопливо шмыгнул за деревянную дверь жилого дома, но все-таки впустил за собой вихрь пыли вперемешку с опавшими листьями.
В вестибюле пахло сырой древесиной. Против входа на стене висел цветной плакат, слишком большой для помещения. На плакате было изображено громадное, больше метра в ширину, лицо, — лицо человека лет сорока пяти, с густыми седыми усами, грубое, но по-мужски привлекательное. Леон направился к лестнице. К лифту не стоило и подходить. Он даже в лучшие времена редко работал, а теперь, в дневное время, электричество вообще отключали. Действовал режим экономии — вся энергия уходила на поддержание Цитадели. Леону предстояло одолеть семь пролетов; ему шел сороковой год, а изнутри его губил рак легких: он поднимался медленно и несколько раз останавливался передохнуть. На каждой площадке со стены глядело все то же лицо. Портрет был выполнен так, что, куда бы ты ни стал, глаза тебя не отпускали. АДИНИСТРАТОР СМОТРИТ НА ТЕБЯ, — гласила подпись.
В квартире сухой голос рассказывал о производстве стали, приводил цифры. Голос шел из заделанной в правую стену продолговатой металлической пластины, похожей на мутное зеркало. К пластине той была прикреплена камера видеонаблюдения. Леон отошел к окну; невысокий тщедушный человек, он казался еще более щуплым в синей робе жителя Сити 17. Волосы у него были совсем светлые, а румяное лицо шелушилось от скверного мыла, плохих лезвий и холода этой осени.
Мир снаружи, за закрытыми окнами, дышал холодом. Ветер закручивал спиралями пыль и обрывки бумаги; и, хотя светило солнце, а небо было резко голубым, все в городе выглядело бесцветным — кроме расклеенных повсюду плакатов. С каждого заметного угла смотрело лицо седоусого. С дома напротив тоже. АДМИНИСТРАТОР СМОТРИТ НА ТЕБЯ, — говорила подпись, и темные глаза глядели в глаза Леону. Внизу, над тротуаром трепался на ветру плакат с оторванным углом, то, пряча, то, открывая единственную фразу: СОТРУДНИЧЕСТВО ЭТО ПРОЦВЕТАНИЕ. Вдалеке между крышами скользнул вертолет, завис на мгновение, как навозная муха, и по кривой унесся прочь. Это полицейский патруль заглядывал людям в окна.

За спиной Леона голос за стеной все еще болтал о выплавке стали и перевыполнении плана на август. Пластина поблескивала в свете бирюзовых ламп, а камера все также обозревала весь пролет и Леона в том числе. Конечно, никто не знал, наблюдают за ним в данную минуту или нет. Часто ли и по какому расписанию наблюдает за тобой полиция — об этом можно было только гадать. Не исключено, что следили за каждым — и круглые сутки. Приходилось жить — и ты жил, по привычке, которая превратилась в инстинкт, — с сознанием того, что каждое твое слово подслушивают и каждое твое движение, пока не погас свет, наблюдают. Хотя.…Даже когда ты ложишься в кровать и накрываешься одеялом, чтобы погрузится в сон, в твою комнату могут ворваться люди в серых комбинезонах и в белых респираторах на лицах. Они пройдутся дубинками по твоим стонущим от холода ребрам. Они скуют твои запястья ледяными наручниками и выведут тебя, в чем мать родила на улицу, под воющий ветер. Сунут в угольно-черную машин и увезут на допросы.

Леон держался к камере спиной. Так безопаснее; хотя — он знал это — спина тоже выдает. В километре от его окна громоздилось над чумазым городом угольно-черная Цитадель. Вот он, со смутным отвращением подумал Леон , вот он, Сити 17, главный город Четвертого сектора, первый по населению город Земли. Он обратился к детству — попытался вспомнить, всегда ли был таким Город. Всегда ли тянулись вдаль эти вереницы обветшалых домов, подпертых бревнами, с залатанными картоном окнами, лоскутными крышами, пьяными стенками палисадников? И эти прогалины от бомбежек, где вилась алебастровая пыль, и лишайник карабкался по грудам обломков; и большие пустыри, где бомбы расчистили место для целой грибной семьи убогих дощатых хибарок, похожих на курятники? Но — без толку, вспомнить он не мог; ничего не осталось от детства, кроме отрывочных ярко освещенных сцен, лишенных фона и чаще всего невразумительных.

Цитадель — разительно отличалась от всего, что лежало вокруг. Это исполинское здание, казалось, стрелой впивалось в небеса…верха Цитадели никак не разглядеть даже в самую ясную погоду. Из своего окна Леон мог прочесть на металлическом фасаде ярко освещенные лампами слова: ЧТОБЫ СТАТЬ СВОБОДНЫМ НУЖНО ПОДЧИНЯТЬСЯ ЗАКОНУ .
По слухам, Цитадель заключало в себе сотни тысяч помещений над поверхностью земли и соответствующую систему в недрах .Ни одно здание в Сити 17 не достигало и десятой доли высоты, что достигала Цитадель. Она настолько возвышались над городом, что ее было видно с любого конца города и вне его. В ней помещались, весь государственный аппарат: Администрация Альянса руководимая непосредственно Уолессом Брином. Администрация отвечала сразу за все: за образование, информацию, досуг, войну, экономику, охрану порядка
Цитадель внушала страх. В здании отсутствовали окна. Леон ни разу не переступал его порога, ни разу не подходил к нему ближе чем на полкилометра. Попасть туда можно было только по официальному делу, да и то преодолев целый лабиринт колючей проволоки, стальных дверей и замаскированных пулеметных гнезд. Даже на улицах, ведущих к внешнему кольцу ограждений, патрулировали метрокопы в серой форме, лица закрыты респираторами, вооруженные дубинками и огнестрельным оружием.

Леон резко повернулся. Он придал лицу выражение спокойного оптимизма, наиболее уместное перед камерой, и прошел к двери своей квартиры. Открыв дверь он направился на крохотную кухоньку. Покинув в этот час здание неподалеку от Цитадели где располагался Второй отдел Администрации, он пожертвовал обедом в столовой, а дома никакой еды не было — кроме ломтя черного хлеба, который надо было поберечь до завтрашнего утра. Он взял с алюминиевую банку с простой надписью «ВОДА ИЗ ЛИЧНЫХ РЕЗЕРВУАРОВ УОЛЛЕСА БРИНА». Запах у воды был притягивающий, манящий.. Леон налил почти полный стакан, улыбнулся и залпом выпил..
Лицо у него сразу покраснело, а из глаз дотекли слезы. Напиток был похож на машинное масло; мало того: после глотка ощущение было такое, будто тебя огрели по спине дубинкой. Но вскоре жжение в желудке утихло, а мир стал выглядеть веселее. Он вытянул сигарету из мятой пачки с надписью «Сигареты», по рассеянности держа ее вертикально, в результате весь табак из сигареты высыпался на пол. Со следующей Леон обошелся аккуратнее. Он вернулся в комнату и сел за столик слева от камеры. Из ящика стола он вынул ручку и толстую книгу для записей с красным корешком и переплетом под уголь.
По неизвестной причине камера в комнате была установлена не так, как принято. Она помещалась не в торцовой стене, откуда могла бы обозревать всю комнату, а в длинной, напротив окна. Сбоку от нее была неглубокая ниша, предназначенная, вероятно, для книжных полок, — там и сидел сейчас Леон. Сев в ней поглубже, он оказывался недосягаемым для камеры, вернее, невидимым. Подслушивать его, конечно, могли, но наблюдать, пока он сидел там, — нет. Эта несколько необычная планировка комнаты, возможно, и натолкнула его на мысль заняться тем, чем он намерен был сейчас заняться.
Но кроме того, натолкнула книга в угольном переплете. Книга была удивительно красива. Гладкая кремовая бумага чуть пожелтела от старости — такой бумаги не выпускали уже лет сорок, а то и больше. Леон подозревал, что книга еще древнее. Он приметил ее на витрине старьевщика в трущобном районе (где именно, он уже забыл) и загорелся желанием купить. Членам Администрации не полагалось ходить в обыкновенные магазины (это называлось «приобретать товары на свободном рынке»), но запретом часто пренебрегали: множество вещей, таких, как шнурки и бритвенные лезвия, раздобыть иным способом было невозможно. Леон быстро оглянулся по сторонам, нырнул в лавку и купил книгу за 3 кредита Альянса. Зачем — он сам еще не знал. Он воровато принес ее домой в портфеле. Даже пустая, она компрометировала владельца.
Намеревался же он теперь — начать дневник. Это не было противозаконным поступком (противозаконного вообще ничего не существовало, поскольку не существовало больше самих законов), но если дневник обнаружат, Леона ожидает смерть или, что еще хуже – заточение в Нова Проспект. Леон подумал немного, почесал за ухом. У него схватило живот. Коснуться ручкой бумаги — бесповоротный шаг. Мелкими корявыми буквами он вывел:

Ламберт добавил 03-01-2008 в 23:08:20:
7 октября 20** года
И откинулся. Им овладело чувство полной беспомощности. Прежде всего, он не знал, правда ли, что год —20** й. Около этого — несомненно: он был почти уверен, что ему 39 лет, а родился он в 19** м или ** - м; но теперь невозможно установить никакую дату точнее, чем с ошибкой в год или два.
А для кого, вдруг озадачился он, пишется этот дневник? Для будущего, для тех, кто еще не родился. Мысль его покружила над сомнительной датой. И впервые ему стал, виден весь масштаб его затеи. С будущим как общаться? Это по самой сути невозможно. Либо завтра будет похоже на сегодня и тогда не станет его слушать, либо оно будет другим, и невзгоды Леона ничего ему не скажут.
Леон сидел, бессмысленно уставясь на бумагу. Любопытно: он не только потерял способность выражать свои мысли, но даже забыл, что ему хотелось сказать. Сколько недель готовился он к этой минуте, и ему даже в голову не пришло, что потребуется тут не одна храбрость. Только записать — чего проще? Перенести на бумагу тревожный нескончаемый монолог, который звучит у него в голове годы, годы. И вот даже этот монолог иссяк. Секунды капали. И вдруг он начал писать — просто от паники, очень смутно сознавая, что идет из-под пера. Бисерные, но по-детски корявые строки ползли то вверх, то вниз по листу, теряя сперва заглавные буквы, а потом и точки.

7 октября 20** года. Вчера были кино всем отделом. Сплошь военные фильмы. Один очень хороший где-то в лесу вертолеты Альянса расстреливают поезд с беженцами. Народу нравятся кадры, где пробует бежать в лес толстенный мужчина, а его преследует вертолет.…Сперва мы видим, как он почти добирается под сень спасительного леса, потом через прицел пулеметчика и после он нашпигованный свинцом плюхается в грязную лужу как мешок картофеля. Когда его рубашка белизной, которой он так дорожил, оказалась в грязи, зрители загоготали, попивая водичку из банок. Потом вагон поезда, перевернувшийся на бок так, что люди внутри оказались, заблокированы, а над ними вьется вертолет. Над ними несколько мгновений вьется вертолет, а потом сбрасывает бомбу – ужасный взрыв разрывает вагон в щепки. Горожане аплодировали стоя. А вот там где сидели «позор нации» поднялся шум, что, мол, все это пропаганда Альянса, что это безумие и надо с этим как-то бороться. Шумели они до тех пор, пока их пинками кованых сапог не выгнали из зала метрокопы. Скорее всего, их отвезут в Нова Проспект. А ведь ничего это могло бы и не быть, если бы они пили воду мистера Брина, устроились на работу в Администрацию, ну или в Гражданскую Оборону. Ведь тогда они получали дополнительные рационы, сняли бы с них «поле ограничения»… Вот ведь дурни ей-богу…Все твердят и твердят про то жертвы, расстрелы, умирающий мир и инопланетного тирана. Бред какой-то.

Леон перестал писать, отчасти из-за того, что у него свело руку. Он сам не понимал, почему выплеснул на бумагу этот вздор. Но любопытно, что, пока он водил ручкой, в памяти у него отстоялось совсем другое происшествие, да так, что хоть сейчас записывай. Ему стало понятно, что из-за этого происшествия он и решил вдруг пойти домой и начать дневник сегодня.
Случилось оно утром на работе — если о такой туманности можно сказать «случилась».
Время приближалось к одиннадцати – ноль ноль, и в отделе информации, где работал Леон, сотрудники выносили стулья из своих закутков и расставляли в середине холла перед большим монитором — собирались на двухминутку вещания. Леон приготовился занять свое место в средних рядах, и тут неожиданно появились еще двое: лица знакомые, но разговаривать с ними ему не приходилось. Девицу он часто встречал в коридорах. Как ее зовут, он не знал, зная только, что она работает в отделе литературы. Судя по тому, что иногда он видел ее с гаечным ключом и маслеными руками, она обслуживала один из генераторов Администрации. Она была веснушчатая, с густыми темными волосами, лет двадцати семи; держалась самоуверенно, двигалась по-спортивному стремительно. Оранжевый кушак — эмблема Гражданской Обороны, — туго обернутый несколько раз вокруг предплечья. Леон с первого взгляда невзлюбил ее. И знал, за что. От нее веяло духом оружейной смазки, солдатского обмундирования и крови.. Он не любил почти всех женщин, в особенности молодых и хорошеньких. Именно женщины, и молодые в первую очередь, были самыми фанатичными приверженцами Альянса, глотателями лозунгов, добровольными шпионами и вынюхивателями повстанцев. А эта казалась ему даже опаснее других. Однажды она повстречалась ему в коридоре, взглянула искоса — будто пронзила взглядом, — и в душу ему вполз черный страх. У него даже мелькнуло подозрение, что она служит в полиции мыслей. Впрочем, это было маловероятно. Тем не менее, всякий раз, когда она оказывалась рядом, Леон испытывал неловкое чувство, к которому примешивались и враждебность и страх.
Одновременно с женщиной вошел Джонсон, сотрудник внутренней Администрации, занимавший настолько высокий и удаленный пост, что Леон имел о нем лишь самое смутное представление. Увидев черный комбинезон внутренней Администрации, люди, сидевшие перед монитором, на миг затихли. Джонсон был рослый плотный мужчина с толстой шеей и грубым насмешливым лицом. Несмотря на грозную внешность, он был не лишен обаяния. Он, имея привычку поправлять очки на носу, и в этом характерном жесте было что-то до странности обезоруживающее, что-то неуловимо интеллигентное. Дворянин восемнадцатого века, предлагающий свою табакерку, — вот что пришло бы на ум тому, кто еще способен был бы мыслить такими сравнениями. Лет за десять Леон видел, наверно, с десяток, раз. Его тянуло к Джонсону, но не только потому, что озадачивал этот контраст между воспитанностью и телосложением боксера- тяжеловеса. В глубине души Леон подозревал — а может быть, не подозревал, а лишь надеялся, — что Джонсон политически не вполне «свободен». Его лицо наводило на такие мысли. Но опять-таки возможно, что на лице было написано не сомнение в догмах, а просто ум. Так или иначе, он производил впечатление человека, с которым можно поговорить — если остаться с ним наедине и укрыться от камер или полиции. Леон ни разу не попытался проверить эту догадку; да и не в его это было силах. Джонсон взглянул на свои часы, увидел, что время — почти 11.00, и решил остаться на двухминутку ненависти в отделе документации. Он сел в одном ряду с Леоном, за два места от него. Между ними расположилась маленькая рыжеватая женщина, работавшая по соседству с Леоном. Темноволосая села прямо за ним.
И вот из динамиков в стене вырвался отвратительный вой и скрежет — словно запустили какую-то чудовищную несмазанную машину. От этого звука вставали дыбом волосы и ломило зубы. Двухминутка началась.
Как всегда, на экране появился враг народа Илай Вэнс. Зрители зашикали. Маленькая женщина с рыжеватыми волосами взвизгнула от страха и омерзения. Вэнс, отступник и ренегат, когда-то, давным-давно (так давно, что никто уже и не помнил, когда), был одним из ведущих сотрудник Старой Администрации, почти равным самому Администратору, а потом встал на путь контрреволюции, был приговорен к смертной казни и таинственным образом сбежал, исчез. Программа двухминутки каждый день менялась, но главным действующим лицом в ней всегда был Вэнс. Первый изменник, главный осквернитель чистоты Вселенского Союза. Из его теорий произрастали все дальнейшие преступления против Альянса, все вредительства, предательства, ереси, уклоны. До сих пор неведомо, где он живет со своей бандой, называющих себя «Сопротивлением».
Леону стало трудно дышать. Лицо Вэнса всегда вызывало у него сложное и мучительное чувство. Сухое африканское лицо в ореоле легких седых волос, седоватая бородка — умное лицо и вместе с тем необъяснимо отталкивающее; и было что-то сенильное в этом длинном хрящеватом носе. Он напоминал овцу, и в голосе его слышалось блеяние. Как всегда, Вэнс злобно обрушился на доктрину Альянса; нападки были настолько вздорными и несуразными, что не обманули бы и ребенка, но при этом не лишенными убедительности, и слушатель невольно опасался, что другие люди, менее трезвые, чем он, могут Вэнсу поверить. Он поносил Администратора, он обличал его доктрины. Требовал немедленной капитуляции Альянса, призывал к свободе слова, свободе печати, свободе собраний, свободе мысли; он истерически кричал, что мир предали, что мы забыли о Семичасовой войне, — и все скороговоркой, с составными словами, будто пародируя стиль Администратора. И все время, дабы не было сомнений в том, что стоит за лицемерными разглагольствованиями Вэнса, позади его лица на экране маршировали бойцы этого «Сопротивления» - сотни солдат в камуфляже с эмблемой «лямбда» на предплечье. Глухой мерный топот солдатских сапог аккомпанировал блеянию Вэнса.

Ламберт добавил 03-01-2008 в 23:08:43:
Показ начался каких-нибудь тридцать секунд назад, а половина зрителей уже не могла сдержать яростных восклицаний. Невыносимо было видеть это самодовольное овечье лицо и за ним — устрашающую мощь повстанческих войск; кроме того, при виде Вэнса и даже при мысли о нем страх и гнев возникали рефлекторно. Но вот что удивительно: хотя Вэнса ненавидели и презирали все, хотя каждый день, но тысяче раз на дню, его учение опровергали, громили, уничтожали, высмеивали как жалкий вздор, влияние его нисколько не убывало. Все время находились, новые простофили, только и дожидавшиеся, чтобы он их совратил. Не проходило и дня без того, чтобы Гражданская Оборона не разоблачала шпионов и вредителей, действовавших по его указке. Он командовал огромной подпольной армией, сетью заговорщиков, стремящихся к свержению строя. Поговаривали шепотом об ужасной книге, своде всех ересей — автором ее был Вэнс, и распространялась она нелегально. Заглавия у книги не было. В разговорах о ней упоминали — если упоминали вообще — просто как о книге. Но о таких вещах было известно только по неясным слухам. Член Администрации старался не говорить на такие темы.

Ко второй минуте ненависть людей пришла к своей кульминации. Люди вскак ивали с мест и кричали во все горло, чтобы заглушить непереносимый блеющий голос Вэнса. Маленькая женщина с рыжеватыми волосами стала пунцовой и разевала рот, как рыба на суше. Тяжелое лицо Джонсона тоже побагровело. Он сидел выпрямившись, и его мощная грудь вздымалась и содрогалась, словно в нее бил прибой. Темноволосая девица позади Леона закричала: «Подлец! Подлец! Подлец!» — а потом схватила тяжелую книгу «Законодательства Альянса» и запустила им в монитор. Книга угодила Вэнсу в нос и отлетела. Но голос был неистребим. В какой то миг просветления Леон осознал, что сам кричит вместе с остальными и яростно лягает перекладину стула. Ужасным в двухминутке было не то, что ты должен разыгрывать роль, а то, что ты просто не мог остаться в стороне. Какие нибудь тридцать секунд — и притворяться тебе уже не надо. Словно от электрического разряда, нападали на все собрание гнусные корчи страха и мстительности, исступленное желание убивать, терзать, крушить лица молотом: люди гримасничали и вопили, превращались в сумасшедших. При этом ярость была абстрактной и не нацеленной, ее можно было повернуть в любую сторону, как пламя паяльной лампы. И вдруг оказывалось, что ненависть Леона обращена вовсе не на Вэнса, а наоборот, на Администратора, на Альянс, на Гражданскую Оборону; в такие мгновения сердцем он был с этим одиноким осмеянным еретиком, единственным хранителем здравомыслия и правды в мире лжи. А через секунду он был уже заодно с остальными, и правдой ему казалось все, что говорят о Вэнсе. Тогда тайное отвращение к Администратору превращалось в обожание, и Администратор возносился над всеми — неуязвимый, бесстрашный защитник, скалою вставший перед повстанческими ордами, а Вэнс, несмотря на его изгойство и беспомощность, несмотря на сомнения в том, что он вообще еще жив, представлялся зловещим колдуном, способным одной только силой голоса разрушить здание цивилизации.
А иногда можно было, напрягшись, сознательно обратить свою ненависть на тот или иной предмет. Каким то бешеным усилием воли, как отрываешь голову от подушки во время кошмара, Леон переключил ненависть с экранного лица на темноволосую девицу позади. В воображении замелькали прекрасные отчетливые картины. Он забьет ее резиновой дубинкой. Голую привяжет к столбу, истычет стрелами, как святого Себастьяна. Изнасилует и в последних судорогах перережет глотку. И яснее, чем прежде, он понял, за что ее ненавидит. За то, что молодая, красивая и бесполая; за то, что он хочет с ней спать и никогда этого не добьется; за то, что на нежной тонкой талии, будто созданной для того, чтобы ее обнимали, — не его рука, а комбинезон сотрудника ГО.
Ненависть кончалась в судорогах. Речь Вэнса превратилась в натуральное блеяние, а его лицо на миг вытеснила овечья морда. Потом морда растворилась в повстанце: огромный и ужасный, он шел на них, паля из автомата, грозя прорвать поверхность экрана, — так что многие отпрянули на своих стульях. Но тут же с облегчением вздохнули: фигуру врага заслонила наплывом голова Администратора, седоволосая, седоусая, полная силы и таинственные спокойствия, такая огромная, что заняла почти весь экран. Что говорит Администратор, никто не расслышал. Всего несколько слов ободрения, вроде тех, которые произносит вождь в громе битвы, — сами по себе пускай невнятные, они вселяют уверенность одним тем, что их произнесли. Потом лицо Администратора потускнело, и выступила четкая крупная надпись — три партийных лозунга:
СОТРУДНИЧЕСТВО – ЭТО ПРОЦВЕТАНИЕ. ПРОЦВЕТАНИЕ – ЭТО СВОБОДА..ЧТОБЫ СТАТЬ СВОБОДНЫМ, НУЖНО ПОДЧИНЯТЬСЯ ЗАКОНУ.
Но еще несколько мгновений лицо Администратора Брина как бы держалось на экране: так ярок был отпечаток, оставленный им в глазу, что не мог стереться сразу. Маленькая женщина с рыжеватыми волосами навалилась на спинку переднего стула. Всхлипывающим шепотом она произнесла что-то вроде: «Спаситель мой!» — и простерла руки к монитору. Потом закрыла лицо ладонями. По-видимому, она молилась.

Ламберт добавил 03-01-2008 в 23:09:03:
Тут все собрание принялось медленно, мерно, низкими голосами скандировать: «КЭ-ЭМ-БЭ! ... КЭ-ЭМ-БЭ!» — снова и снова, врастяжку и было в этом тяжелом волнообразном звуке что-то странно первобытное — мерещился за ним топот босых ног и рокот больших барабанов. Продолжалось это с полминуты. Вообще такое нередко происходило в те мгновения, когда чувства достигали особенного накала. Отчасти это был гимн величию и мудрости Администратора Брина, но в большей степени самогипноз — люди топили свои разум в ритмическом шуме. Леон ощутил холод в животе. На двухминутках он не мог не отдаваться всеобщему безумию, но этот дикарский клич «КЭ-ЭМ-БЭ! ... КЭ-ЭМ-БЭ!» всегда внушал ему ужас. Конечно, он скандировал с остальными, иначе было нельзя. Скрывать чувства, владеть лицом, делать то же, что другие, — все это стало инстинктом. Но был такой промежуток секунды в две, когда его вполне могло выдать выражение глаз. Как раз в это время и произошло удивительное событие — если вправду произошло.

Он встретился взглядом с Джонсоном. Джонсон уже встал. Он снял очки и сейчас, надев их, поправлял на носу характерным жестом. Но на какую-то долю секунды их взгляды пересеклись, и за это короткое мгновение Леон понял — да, понял! — что Джонсон думает о том же самом. Сигнал нельзя было истолковать иначе. Как будто их умы раскрылись и мысли потекли от одного к другому через глаза. «Я с вами. — будто говорил Джонсон. — Я отлично знаю, что вы чувствуете. Знаю о вашем презрении, вашей ненависти, вашем отвращении. Не тревожьтесь, я на вашей стороне!» Но этот проблеск ума погас, и лицо у Джонсона стало таким же непроницаемым, как у остальных.
Вот и все — и Леон уже сомневался, было ли это на самом деле. Такие случаи не имели продолжения. Одно только: они поддерживали в нем веру — или надежду, — что есть еще, кроме него, враги у партии. Может быть, слухи о разветвленных заговорах все-таки верны — может быть, Сопротивление впрямь существует! Ведь, несмотря на бесконечные аресты, признания, казни, не было уверенности, что Сопротивление — не миф. Иной день он верил в это, иной день — нет. Доказательств не было — только взгляды мельком, которые могли означать все, что угодно и ничего не означать, обрывки чужих разговоров, полустертые надписи в уборных, а однажды, когда при нем встретились двое незнакомых, он заметил легкое движение рук, в котором можно было усмотреть приветствие. Только догадки; весьма возможно, что все это — плод воображения. Он ушел в свою кабину, не взглянув на Джонсона. О том, чтобы развить мимолетную связь, он и не думал. Даже если бы он знал, как к этому подступиться, такая попытка была бы невообразимо опасной. За секунду они успели обменяться двусмысленным взглядом — вот и все. Но даже это было памятным событием для человека, чья жизнь проходит под замком одиночества.
Леон встряхнулся, сел прямо. Он недовольно хмыкнул и щелчком направил алюминиевую банку с водой «..ИЗ ЧАСТНЫХ РЕЗЕРВУАРОВ АДМИНИСТРАТОРА БРИНА» в окно. После, подошел к шкафчику, открыл его и достал бесцветную жидкость с простой этикеткой на бутылке «Джин». Хлебнув, он почувствовал, как жар разгорается в груди и желудке. Глаза его снова сфокусировались на странице. Оказалось, что, пока он был занят беспомощными размышлениями, рука продолжала писать автоматически. Но не судорожные каракули, как вначале. Перо сладострастно скользило по глянцевой бумаге, крупными печатными буквами выводя:

ДОЛОЙ АДМИНИСТРАТОРА
ДОЛОЙ АДМИНИСТРАТОРА

раз за разом, и уже исписана была половина страницы.
На него напал панический страх. Бессмысленный, конечно: написать эти слова ничуть не опаснее, чем просто завести дневник; тем не менее у него возникло искушение разорвать испорченные страницы и отказаться от своей затеи совсем.

Ламберт добавил 03-01-2008 в 23:11:31:
Но он не сделал этого, он знал, что это бесполезно. Напишет он ДОЛОЙ Администратора или не напишет — разницы никакой. Будет продолжать дневник или не будет — разницы никакой. Полиция и так и так до него доберется. Он совершил — и если бы не коснулся бумаги пером, все равно совершил бы — абсолютное преступление, содержащее в себе все остальные. Изворачиваться какое то время ты можешь, и даже не один год, но рано или поздно до тебя доберутся.
Бывало это всегда по ночам — арестовывали по ночам. Внезапно будят, грубая рука трясет тебя за плечи, светят в глаза, кровать окружили суровые лица. Как правило, суда не бывало, об аресте нигде не сообщалось. Люди просто исчезали, и всегда — ночью. Твое имя вынуто из списков, все упоминания о том, что ты делал, стерты, факт твоего существования отрицается и будет забыт. Ты отменен, уничтожен: как принято говорить, распылен.
На минуту он поддался истерике. Торопливыми кривыми буквами стал писать:
меня расстреляют мне все равно пускай выстрелят в затылок мне все равно долой администратора всегда стреляют в затылок мне все равно долой администратора.
С легким стыдом он оторвался от стола и положил ручку. И тут же вздрогнул всем телом. Постучали в дверь.
Уже! Он затаился, как мышь, в надежде, что, не достучавшись с первого раза, они уйдут. Но нет, стук повторился. Самое скверное тут — мешкать. Его сердце бухало, как барабан, но лицо от долгой привычки, наверное, осталось невозмутимым. Он встал и с трудом пошел к двери...

Уж не знаю хвалить произведение или ругать, честное слово. В первый раз у меня фан-фик вызывает такие противоречивые чувства. С одной стороны замечательный язык, просто интересный текст и неплохо передана атмосфера антиутопии. Однако тут читается не антиутопия Half-life 2 Марка Лейдлоу, а уж слишком явно антиутопия 1984 Джорджа Оруэлла. Если автор хотел как-то объединить эти два в общем-то абсолютно разных произведения, разве что только написанных в одном жанре, то он явно переборщил - Оруэлла тут явно больше, чем Лейдлоу. До такой степени, что мне уже со второй половины начало казаться, что это фан-фик именно на 1984, с добавленными туда вставками из HL2.
В общем повторюсь написано очень грамотно и интересно, но увы фактически не в той вселенной, рекомендую автору задуматься над этим и все же писать о халф-лайф а не как бы о ней.

А мне понравилось =)))Дажъ сказать ниче не могу ибо Оруэлла не читал